Кабанова. Поди, Феклуша, вели приготовить закусить что-нибудь. 

Пойдём в покои! 

Дикой. Нет, я в покои не пойду, в покоях я хуже. 

Кабанова. Чем же тебя рассердили-то? 

Дикой. Ещё с утра с самого. 

Кабанова. Должно быть, денег просили. 

Дикой. Точно сговорились, проклятые; то тот, то другой целый день пристают. 

Кабанова. Должно быть, надо, коли пристают.  

Дикой. Понимаю я это; да что ж ты мне прикажешь с собой делать, когда у меня сердце такое! Ведь уж знаю, что надо отдать, а всё добром не могу. Друг ты мне, и я тебе должен отдать, а приди ты у меня просить — обругаю. Я отдам, отдам, а обругаю. Потому — только заикнись мне о деньгах, у меня всю нутренную разжигать станет; всю нутренную вот разжигает, да и только; ну, и в те поры ни за что обругаю человека. 

Кабанова. Нет над тобой старших, вот ты и куражишься. 

Дикой. Нет, ты, кума, молчи! Ты слушай! Вот какие со мной истории бывали. О посту как-то, о великом, я говел, а тут нелёгкая и подсунь мужичонка; за деньгами пришёл, дрова возил. И принесло ж его на грех-то в такое время! Согрешил-таки: изругал, так изругал, что лучше требовать нельзя, чуть не прибил. Вот оно, какое сердце-то у меня! После прощенья просил, в ноги кланялся, право, так. Истинно тебе говорю, мужику в ноги кланялся. Вот до чего меня сердце доводит: тут на дворе, в грязи ему и кланялся; при всех ему кланялся. 

Кабанова. А зачем ты нарочно-то себя в сердце приводишь? Это, кум, нехорошо. 

Дикой. Как так нарочно?  

Кабанова. Я видала, я знаю. Ты коли видишь, что просить у тебя чего-нибудь хотят, ты возьмёшь да нарочно из своих на кого-нибудь и накинешься, чтобы рассердиться; потому что ты знаешь, что к тебе сердитому никто уж не пойдёт. Вот что, кум! Дикой. Ну, что ж такое? Кому своего добра не жалко! 

Марфа Игнатьевна, закусить поставлено, пожалуйте! 

Кабанова. Что ж, кум, зайди! Закуси чем бог послал! 

Дикой. Пожалуй. Кабанова. Милости просим!